— Есть ли разница между СИЗО в Москве и в Иркутске? И в чем она? — В Москве девять СИЗО. Это семь СИЗО ГУФСИН Москвы и два СИЗО, которые подчиняются Федеральной службе исполнения наказаний, — СИЗО № 1 и СИЗО № 2 ФСИН России. Номер два — это широко известное «Лефортово». А номер один — это «Матросская тишина». В «Матросской тишине» около 2,5 тысячи человек, по-моему, содержится. И на территории этого СИЗО внутри есть еще свой забор, своя отдельная территория, где находится СИЗО № 1 ФСИН России. То есть СИЗО внутри СИЗО. Маленькое, на 100 человек всего. То есть в той большой «Матросской тишине» — 2,5 тысячи, а это одно здание, на трех на этажах находятся камеры, их всего 30 штук, там максимум 100 человек. Я вот в этом был. В «Лефортово» даже 400 человек содержится. Вот я в это спецСИЗО на территории «Матросской тишины» и попал. — Как будто немного элитное СИЗО? — Не немного, прямо конкретно элитное. Через несколько месяцев, когда задержали Навального, когда он прилетел после Германии, его туда же посадили. Там держали Ходорковского (признан Минюстом иноагентом), Улюкаева. Всех, кого мы можем вспомнить, кого задерживали и в СИЗО держали. Вот там условия по сравнению с Иркутском просто шикарные. В каждой камере находится в холодильник, телевизор, есть горячая и холодная вода, нормальный туалет с унитазами, извините меня. Здесь, в Иркутске, этого почти нигде нет — в камерах нет ни холодильников, ни телевизоров и нет даже горячей воды.

Реально руки отмерзают под ней, особенно зимой. Здесь у меня знаете, какой холодильник был год с лишним? Мы использовали эту характеристику воды — ледяную: набирал в тазик воду, в пакетик что-нибудь спрятал — и туда, сверху придавил. Вот такой холодильник у меня был, получается, с февраля 2022-го по март этого года. Но это различия в этом конкретном СИЗО. В остальных, я думаю, даже, наверное, хуже, чем в Иркутске. Я смотрел на ту же «Матросскую тишину», когда нас туда вывозили, например, на флюорографию раз в полгода. Это просто кошмар: не было никаких ремонтов годами, всё очень в запущенном состоянии. В Иркутске в этом плане получше. — Если можно так говорить, то вам повезло? — Да, раз уже такое произошло. Но, опять же, я думаю, что, если бы дело расследовали здесь, может быть, такого, наверное, правового беспредела не допустили бы следственные органы. — Почему? — Всё равно люди, которые на земле, все-таки по-другому думают, а люди, которые сидят в кабинетах в Москве и даже не общаются с подследственными, вообще максимально оторваны от реальности, от действительности, от людей, им они вообще не важны: какая разница, у меня написан на бумажке Левченко, зачем мне на него смотреть, я просто дело сшиваю в тома и направляю в суд. А здесь люди всё равно понимают, что так нельзя в целом. — Почему вы так думаете? — Ну я же с ними тоже взаимодействовал. Это же не первое мое уголовное преследование. Как губернаторские выборы вошли в горячую фазу, тогда всё началось, в 2015 году, за месяц до выборов, и продолжается, по сути, до сих пор. Я за 7 лет столько видел разных следователей, имею возможность сравнить. Здесь всё равно они как-то боятся, что ли, совсем переступить черту, а там вообще не боятся. Там у них всё — выше некуда. — Есть разница в отношении сотрудников ГУФСИН в Москве и в Иркутске? — Там, в том СИЗО, где я был, содержатся высокопоставленные чиновники или серьезные бизнесмены, соответственно, у них неплохие адвокаты, и какое-то неверное действие в отношении этих людей сильно дорого стоит. Но и там, конечно, были некоторые моменты. Здесь люди, наверное, не привыкли к тому, что за какие-то действия в отношении заключенных можно понести ответственность, и в принципе многие допускают действия, так скажем, грубые, незаконные и так далее.

Например, в Иркутск я приехал, меня завели в камеру в подвальном этаже. Потолки невысокие, окно под потолком, небольшое и наполовину закрыто стеной: здание вплотную стоит. От окошка остается маленькая полоска. С учетом того, что рядом — стена, свет вообще не попадает, всё время полумрак. Камера малюсенькая: шаг сделал — и всё, ты пришел... Пространства нет никакого. Через пару дней одного человека заселили. Я так понял, что это был человек, который был направлен для того, чтобы, так скажем, проработать [меня]. Потом его убрали — и всё, видимо, какие-то решения были приняты, — заселили человека, которого недавно задержали, бомжа со второй группой инвалидности по психическим заболеваниям, то есть человек плохо пахнет, неуравновешенный, уровнем развития, как ребенок. И ты находишься с ним на расстоянии метра круглосуточно, этот человек неадекватен, ты не знаешь, что от него ждать. Потом его убрали, заселили второго такого же. Тот еще с ВИЧ. Вел себя так примерно: просит его куда-нибудь отпустить, разбегается, головой бьется во входную дверь в камеру, разбивает голову в кровь, а он с ВИЧ. Ходишь вокруг него, чтобы не коснуться. Вроде как так-то и не заразишься, конечно, даже если с кровью проконтактируешь, но всё равно не хочется проверять. И это продолжалось неделями. — Как вы этим справлялись? — Ну справлялся, приходилось. Старался людей успокоить словом. А что еще остается? У тебя единственный вариант, чтобы человек себя максимально спокойно ощущал, чтобы у него было психологическое спокойствие, тогда тебе будет спокойно самому. Вот я пытался такое спокойствие создать какими-то успокоительными речами, еще чем-то жизнеутверждающим: всё будет хорошо, тебя скоро отправят на лечение. Им сложно это объяснить, но пытался. — Вы обращались в администрацию СИЗО по этому поводу? Как строилось это общение? — Я понимал, что прямое обращение в администрацию — бессмысленное занятие, потому что администрация распределяет людей по камерам. Если уж мне такого человека распределили, понятно, что это не случайность. Поэтому написать заявление: вы знаете, ко мне распределили вот такого человека — глупо. В таких случаях можно только вынести в публичное пространство. Когда у меня была такая возможность, мы это делали, потому что это же ненормально. — Кто, по вашему мнению, принимает такие решения? — Принимают чаще всего следственные органы, то есть самой службе ФСИН это вообще не надо чаще всего. Зачем? То есть это всё извне приходит, они только исполняют. Я думаю, что и в случае с этими пытками, которые были [в Иркутске], это тоже не внутренняя история, пришла извне. — Вы говорили, что спортом занимались, а как это в таких условиях? — Есть прогулки, примерно по часу, если мы про Иркутск говорим. Там небольшие дворики, в основном размерами с камеру, но без мебели, соответственно, побольше места. Там можно отжиматься. Ты можешь с собой взять, если не сильно будут ругаться сотрудники, пару пятилитровых бутылок с водой. Я даже делал удобные ручки к ним из мусорных пакетов, чтобы можно было ухватиться нормально, как гантели. В некоторых двориках есть турники и брусья. Это вообще самое хорошее: на них можно очень много всего сделать. Если еще такие гантельки есть, прямо можно нормально позаниматься. — Каких людей вы встретили в СИЗО и в колонии за это время? Что это были за люди? — Если говорить о таких преступлениях, которые, к сожалению, стали рядовыми, сейчас в колониях огромная часть людей — за совершение преступлений, связанных с наркотиками. Может быть, одна из самых распространенных статей. Это вообще говорит об уровне незаконного оборота наркотиков в нашей стране. Мы должны понимать: отбывает наказание маленькая толика этих людей, подавляющая часть находится на свободе и этим занимается каждый день. И это катастрофа, я считаю, страшно. Дальше — различные кражи, драки, нанесения телесных повреждений разной тяжести. Таких [людей] 80 с лишним процентов. — Были ли у вас с кем-то конфликты? — Случались, да. — Как это выглядит в СИЗО, в колонии? — Конфликты, которые существуют в исполнительной системе, чаще бывают в колониях, не в СИЗО. В СИЗО ты все-таки в камере находишься, там у тебя несколько соседей только, и всё. В колонии же более свободное перемещение, с бо́льшим количеством людей общаешься: больше людей — больше контактов — больше разных случаев для конфликтных ситуаций. Ну как это выглядит? Как в обычной жизни, только надо понимать, что тут одни мужчины, и чаще всего, так скажем, такого мировоззрения, что конфликты можно и нужно решать силовым путем, какими-то грубыми выражениями, а по-другому не надо решать. — Дрались? — Нет, не дрался. Не доходило до этого как-то, удавалось, так скажем, объяснить. Все-таки мне уже пятый десяток, а подавляющее большинство этих людей младше меня. Кое-что проще все-таки объяснить, когда человеку лет на 10–15 меньше, чем тебе. Ну подрался бы, а что такого? Ничего страшного. Меня это не пугает. — Подружились с кем-то? — Да. — Поддерживаете сейчас отношения? — Дело в том, что те люди, с которыми я хотел бы общаться, они там еще находятся, поэтому я с ними общаться физически не могу. — Письма писать? — Нужно понимать, чтобы на мой номер могли звонить, его должны внести в компьютер, так скажем. Нельзя позвонить на любой номер, только если он будет включен [в список]. Я туда тоже позвонить не могу. В колонию письма почти не ходят, там с этим очень тяжело, в СИЗО — проще. А так получается, что люди, с которыми я общался, в большинстве уже переместились в колонию. — А с кем подружились, что это за люди? — Чаще всего это люди взрослые, уже состоявшиеся и, на мой взгляд, порядочные. Я даже документы этих людей видел, с адвокатами с моими обсуждал эти случаи. Потому что они очень похожи, очень похожая схема, когда начинают привлекать к уголовной ответственности людей из сферы власти, из сферы бизнеса.